Я спал. Я стоял на черном базальтовом столбе ночи.
Мои глаза были незрячими, как глаза мраморного ангела,
выплакавшего день на старую повыщербленную молотками мародеров
могильную плиту, укрывшую Очарованного.
В первую ночь новолунья Ты явилась мне
через муторное снобредие, липкое, как ладони зеркал.
Я прорываюсь к Тебе, к Твоим ногам, о, Рада! О, Дева!
Одежды твои, ризы твои тяжелы, как кожа питона,
как парча из Дамаска, как суры Корана,
продравшие войлочные небеса и рухнувшие на пророка,
когда он лежал в гроте Джебал Нур, завернутый в плащ!
Я более не знаю, кто я. Твой жених? Сын? Брат? Иерофант?
Я стыжусь, я корчусь от стыда, но вожделею тебя, о, Мать!
Твоя кожа опалена небесным огнем
Того, кто сказал о себе: «Аз есмь огнь поядаяй!»
Твоя кожа! Она черна и жемчужна, как кожа женщин
племени ндомбу, как спелые оливы в каменной давильне,
как виноградные гроздья, собранные детскими руками
в красные глиняные кратеры для подношения Вакху.
Веселю я тебя, о, Сестра, соломенным колпаком и
Картонною маской, блажно баю Тебя
Свадебной песней мрачных Балкан под обрядные скрипки цыган.
Пастушьими окриками пасу я своего пятнистого тучного оленя
Среди тополей, ракитника и роз. В глазницах моих сердоликовые геммы
Цвета живородящей воды. Они смотрят на тебя, о, Мать, с любовью,
Они снедают Тебя, о, Дева!
Сладкие травные вина утешают участников мартовских оргий
на ложе Психеи. Час увяданья цветов прославляет
курящих полынь и стираксу. Ленью и негой объяты,
в нимфеях лесных и болотных спят козлоногие духи.
Тьма, как волчица голодная, рыщет, воем неистовым жалит
Пьющих священное пиво земли на погостах
под куполами сосновых корней. Только, о, Ты, Босоногая юная Дева,
Ты, проступившая влагой по стенам поруганных храмов,
слизана будешь бессмертья священной коровой.
Жизни, безумства и танца, и силы,
Алчущих глаз не смыкания,
Страсти не увядания,
Женского и мужского –
Ни женского, ни мужского
Дай мне в обмен на мои гектакомбы, о, Дева!
Мне подобает экстаз, а Тебе подобает пение,
Тебе слава подобает ныне и присно, и во веки веком.
Аминь.